Аз Буки Веди...

Эссе «Печёные кубики из кувшинок»

Автор: Михаил Анищенко Номинация Очерк Два фрагмента из эссе «Что-то было…» 1. Печёные кубики из кувшинок
2. Я – поэт голодающий в Поволжье.
До сыта я не ел даже тогда, когда Евгений Евтушенко признал во мне большого поэта, равного Сергею Есенину и Николаю Рубцову.

pero450



Автор: Михаил Анищенко
Номинация Очерк

Два фрагмента из эссе «Что-то было…»

          Печёные кубики из кувшинок


                                           Из эссе «Что-то было…»


 


1.        


 


1980 год.


Меня исключили из Литературного института, дыбы другим не повадно было.


До Куйбышева я решил добраться на попутных машинах, и мне сразу же повезло. Водитель КамАЗа, видя, что я совсем никакой, спустился с небес на землю, поднял меня с придорожного камушка, забросил в кабину, словно на седьмое небо, и мы поехали. В ближайшем населённом пункте он купил мне две бутылки портвейна «777», три пачки «Беломора» и какую-то нехитрую закуску типа плавленых сырков и ливерной колбасы.


Я выпил, и мне стало хорошо.


·         Михаил, — сказал я.


·         Князь Мышкин, — протянул мне руку водитель.


·         Как?


·         Князь Мышкин.


·         Почему?


·         Потому что моя мама больше всего на свете любила Достоевского, и каждый раз, когда отец делал ей дупель-пусто, она представляла себя Настасьей Филипповной.


·         Интересно.


·         А то!


О чём мы только не говорили в тот день!


Оказывается, что мой новый знакомый (бывший школьный преподаватель истории) работал дальнобойщиком по одной весьма затейливой причине: рёвом своей машины и своим рёвом он пытался разбудить уснувшую Россию, которая представлялась ему сказочной царевной, отведавшей отравленного яблочка.


·         Ты думаешь, это Россия? –  Мышкин брезгливо смотрел на очередную потёмкинскую деревню или на заросшие бурьяном поля. – Нет, Михаил, это морок, мираж. Наша истинная родина, Русь, притворилась мёртвой, и её положили в гроб, но она, как спящая царевна, ждёт своего звёздного часа. И не только она! Своего часа ждут русские черти и русские ангелы, русские домовые и русские водяные, русские драконы и русские единороги! Высоцкий был прав: Русь не умерла, она затаилась на время!


Спорить с Мышкиным не хотелось. И всё же, я спросил: «Почему она спит, наша Россия?»  «Она ждёт своего истинного царя», — ответил дальнобойщик Мышкин.


Бесконечная русская беда-дорога ложилась под колёса мощной машины.


«В России две беды…» — зачем-то сказал я, но князь тут же перебил меня:


«Ложь! В России есть только одна беда!»


«Какая?»


«Вера в печатное слово!»


 Дальнобойщик Мышкин крутил баранку, во весь голос распевая песни про чёрного ворона и Стеньку Разина. Он делал это, высовываясь по пояс из кабины машины, словно своими песнями пытался разбудить спящую царевну:  по его представлениям  она могла находиться в любом, забытом богом, русском  селе.


Порой по лицу идиота катились большие восхитительные слёзы, и он совершенно по-дурацки пытался с помощью дворников стереть их с лобового стекла.


Я, поддаваясь сумасшедшим вибрациям идиотской души и идиотского тела, тоже плакал и смеялся вместе с ним.


·         Россия! Русь! Храни себя, храни! – кричал я.


·         За нашу Родину, огонь, огонь! – рычал Мышкин и нажимал на гашетку несуществующего пулемёта; и при этом в глазах его светились глаза тридцати трёх богатырей и дядьки Черномора одновременно.


·         Там чудеса! Там дуб зелёный!


·         Русалка на ветвях сидит!


·         Умом Россию не понять!


·         В Россию можно только верить!


·         А сам-то веришь?


·         А то! – дальнобойщик Мышкин ударил по тормозам и, прижав меня к себе, сказал: — Каждый день вместо молитвы повторяю одни и те же слова…


·         Какие?


                                       Россия спереди, Россия сзади,


                                       Россия справа, Россия слева,


                                       Россия сверху, Россия снизу.


                                       Россия, Россия, Россия!


                                       Везде, где дышу!


                                       Россия! Россия! Россия!


                                       Ты есть любовь, затаённая во мне!


 


·         А вдруг её нет, — неожиданного для самого себя сказал я.


·         Кого? – не понял Мышкин.


·         России.


·         Идиот! – расхохотался Мышкин. — Россия меняет одежды, лица и имена, но по-прежнему остаётся тайной, непостижимой для этого мира. В других странах достаточно пролистать учебник истории, чтобы понять, что, где, когда и почём. У других народов все исторические события, словно синтетические продукты в супермаркетах, разложены по полочкам, все многоточия давно заменены на точки, все вопросительные знаки превратились в знаки восклицательные. У нас всё не так. Ни один учебник по истории России не написан о России. Поэтому люди, подобные мне, не знают, что именно они ищут. Читая книги, нельзя найти истинную Россию, невозможно стремиться к ней. Все поиски России в таком случае уводят человека в сторону от неё. Россия может быть только переживанием. Там, где всё сводится к знанию, России нет. Поэтому все потуги ума разгадать её тайну оборачиваются безумием. Пушкин понимал это и потому оставил нам своё завещание: «Не дай мне, бог, сойти с ума, уж лучше посох и сума». Понял?


·         Понял.


·         Это хорошо, но от этого мне плохо.


·         Почему?


·          Видишь ли, какая штука: чем глубже я погружаюсь в глубины её написанной истории, тем меньше я вижу и понимаю, тем глубже становится её тайна.


·         Что же делать?


·         Надо раствориться, надо исчезнуть в её глубине, — ответил Идиот. – Надо понять, что все слёзы мира не стоят даже одной слезы погибающей, но счастливой России, потому что именно в этой слезе растворена соль нашей земли и тайна спасения всего человеческого рода.


Я вспомнил, что Эпиктет мог восхищаться только умирающими, но счастливыми (от этого!) людьми…. Подумалось: «Если бы Эпиктет жил в нынешней России, он непременно умер бы от счастья!»


Дальнобойшик Мышкин доставил меня до самого дома, и, прощаясь, до хруста сжал мою руку:


·         Не пей вина, а то козлом станешь!


·         Идиот! – ответил я, не зная ещё, что на всю оставшуюся жизнь у меня теперь будет одна молитва: «Россия – справа, Россия – слева…»


 


2.        


 


Я – поэт голодающий в Поволжье.


До сыта я не ел даже тогда, когда Евгений Евтушенко признал во мне большого поэта, равного Сергею Есенину и Николаю Рубцову.


Какое-то время я побывал на волне, поднятой Е. Е., и каким-то образом дошедшей до Самары. Но даже со сцены самарского дома Офицеров, где проводился мой творческий вечер, я, неожиданно для самого себя, пропел слова незамысловатой песенки, что была родом из моего детства:


                                        В тихом городе, на окраине,


                                        На помойке ребёнка нашли.


                                        Чисто вымыли, сухо вытерли,


                                        И опять на помойку снесли.


Теперь, снова пребывая на помойке, я завидую Булгакову. Он мог написать письмо Сталину и надеяться на облегчение своей участи.


Теперь писать некому, и смешно надеяться на помощь, когда страной правят такие хищники, как белые медведи. Звери, как известно, человеческий язык не понимают, а ослабевших и израненных добивают немедленно.


Мой декабрьский творческий вечер обошёлся самарской казне в кругленькую сумму.


Со сцены, утопающей в цветах, я шагнул в долгую русскую зиму с пустым столом и простывшей печкой.


И всё же самое страшное время входило в наш домик ранней весной, когда в погребе не оставалось ни одной картошины или морковки.


Журналы и газеты, лукаво печатавшие мои стихотворения без моего ведома, гонорары не присылали. Никогда.


Теперь, в обед, когда солнце грело совсем по-летнему, я вместе со своей возлюбленной уходил на Шелехметскую протоку, и здесь, на потеху скучающего люда мы боролись за свою жизнь и любовь. Порой на берег приходило множество серых обозлённых людей, и я, сгибаемый их взглядами, ходил по грудь в воде, вытягивая из глины и чёрного ила огромные клубни-корневища жёлтых кувшинок и белых лилий. В то время я подолгу не брился и моя седая клочкастая борода, по всей вероятности, придавала мне вид совершенно конченного алкаша. Во всяком случае, с высокого берега доносился не только смех, но и оскорбительные и уничижительные реплики. Моя возлюбленная стойко переносила все насмешки и издевательства, смахивая их с себя, словно паутинки, но глаза её, я видел это один, были тоскливы и черны, как осенние гнёзда, прозябшие и вымокшие среди опавших ветвей.   


·         Что же вы делаете из них? – порой спрашивали нас грозные мордовские старухи.


·         Мышей, крыс и злых старух травим, – отвечала моя возлюбленная.


Дома мы очищали клубни от толстой кожуры, похожей на кожу старого моржа, и давали волю своей кулинарной фантазии. Никаких жиров, не говоря уж о сливочном масле, в нашем доме не было, и потому мы готовили еду на костре или варили в воде, заправленной щавелем и молодой крапивой. Однажды моя возлюбленная, не скрывая восторга, прибежала с целым букетом какой-то сверхранней петрушки и немедленно стала делать из неё салат, но вкус этого салата показался нам очень странным. Тогда я заглянул в словарь лекарственных растений, и мы с ужасом, перешедшим в почти истерический смех, узнали, что растение, так сильно обрадовавшее Омелию, вовсе не является петрушкой, а есть не что иное, как знаменитая цикута, оборвавшая жизнь Сократа.


Для всех блюд, приготовленных нами в ту весну, мы придумывали романтические названия: «Печёные кубики из кувшинок», клёцки (на сворованных у дикой утки яйцах) «Лилейные гнёзда», гренки «Тайна речного дна». А ещё мы ели, вырытый на заброшенном огороде, топинамбур, называя его земляной грушей и радостью богов. И хотя в ту весну нас самым жестоким образом мучили желудочные боли, а дёсны и нёбо всё чаще опухали и даже кровоточили, мы продолжали жить и любить своего президента (так шутила Омелия). Даже больше, не смотря на холод и голод, мы кормили земляными червями нашего необыкновенного петуха по имени Феникс и он, в отличие от других петухов, пел для нас круглые сутки напролёт, совершенно не опасаясь, что попадёт в ощип.


И всё же, в ту осень, в Чуровой Долине, я всё чаще и чаще чувствовал, как в моё сердце, взявшись за руки, входят тревога и страх. Тут же в моей голове начинали шевелиться и набирать силу самые мрачные предчувствия. Как быть, когда весь мир смотрит телевизор, жрёт, сладострастничает, делает карьеру и деньги, пожирает самого себя, а тебе, обыкновенному русскому дураку, зачем-то надо думать о смысле жизни и замирать от страха за несколько шагов от лабиринта Минотавра, понимая, что нынешняя Ариадна подсунула тебе изначально гнилые китайские нитки? Господи, Господи, неужели это судьба, думал я. Неужели у русских людей есть только один удел: смотреть из грязи за предел?


Помнится, когда Евгений Евтушенко напечатал огромную мою подборку в «Новых известиях», уже на утро ему позвонил ворон-иудей очень высокого полёта и грозно спросил: «Почему вы печатаете и пропагандируете этого гадкого антисемита?!»


А ещё через день мне передали слова ворона-патриота: «Вот и продался Анищенко жидам за тридцать сребреников!»


Именно в то время меня будили по ночам странные телефонные звонки, закрывались передо мной двери газет и журналов, распространялась ложь в интернете. Как показали дальнейшие события, всё это были только цветочки, а волчьи ягодки созрели позже.


Иногда в мой дом наведывались поклонники моей поэзии, и я принимал их без восторга, но радушно.


И вот однажды, в сентябре, явились двое мужчин с одинаковыми лицами. Наша встреча началась с пустяковых разговоров, но неожиданно мужчина по имени Иван сказал:


·         Михаил! Мы пришли, чтобы спасти тебя!


·         От чего?


·         От искушения.


Я насторожился.


·         Что же ты молчишь? Или уже продал душу дьяволу?


И здесь я понял, что в моём доме происходит что-то страшное. Дело в том, что я только что закончил работу над романом «Артур Римбо»; а в романе был фрагмент, где к молодому французскому поэту приходит инквизитор тайного общества и разговор их развивается так:


·         «Артур! Ты написал омерзительное богохульное стихотворение. Благодаря таким строчкам, дорога в ад для тебя уже открыта. Ты чуешь это, поэт?


·         Чую, – ответил Артур Римбо и рассмеялся:


·         Плохо тебе будет, юноша, очень плохо.


·         Поэтам хорошо, когда им плохо! – засмеялся Артур Римбо.


·         И всё равно, Артур, ты должен немедленно уничтожить своё гадкое стихотворение!


·         Почему?


·         Потому что, если ты напечатаешь его в своей книге, тебя, Артур, будут ненавидеть лучшие люди Франции.


·         Лучшие люди Франции, они, что, все чиновники? – по лицу Артура Римбо скользнула улыбка. – О-о! Я не думал так, когда писал это стихотворение.


·         Я знаю, что ты не думал, – улыбнулся инквизитор. – Поэтому я хочу спасти тебя. Слушая меня внимательно. Немедленно надо отречься от антигосударственных и антирелигиозных стихотворений, и сжечь их. Вот, я даже спички купил. Бери же их, Артур! Бери! Пусть между тобой и мной вспыхнет ясный огонь любви и примирения! Ну что же ты? Бери спички! Будь твёрд и отважен! Вот тебе моя рука! На вечную дружбу!


·         Нет, нет! – Артур Римбо спрятал руки за спину. – Я не синица, чтобы поджигать собственное море. Я поэт.


·         А я инквизитор. Последний раз говорю: сожги. Гениальные вещи горят хорошо, радостно.


·         А ведь ты урод, – неожиданно выругался Артур Римбо. – Как ты посмел учить поэта – о чём ему можно писать, а о чём писать нельзя?


·          О, боже! – инквизитор промокнул глаза листком, где было напечатано стихотворение о чиновниках. – Ты не слышишь меня, Артур! Нельзя, возбуждать в человеке самые низменные чувства и страсти! Поэзия должна быть прекрасна и безопасна, как мумия фараона. Понимаешь? Поэтический мир должен населять Бог, а не жалкие чиновники, подобные мне. Ну что же ты молчишь?– Инквизитор придвинул к Артуру Римбо бокал вина. – Плачешь? Или не плачешь? О, милый мальчик, возьми спички и сожги проклятое стихотворение! Иначе общественность Шарлевиля проклянёт тебя и изблюёт из себя! Что ты делаешь? Какую судьбу ты создаёшь самому себе? Ведь уже завтра ни один порядочный человек не подаст тебе руки! Господи! Больно мне, больно! Бедный мальчик! Ай-яй-яй! Ах, эта ночная жизнь, когда воздух полнится вибрациями проституток, воров и убийц. По ночам, голубчик, спать надо. Поэзия любит солнечный свет. Хотя, я не допускаю мысли, что ты ненавидишь бедных несчастных чиновников сознательно. Чем же тебе так не понравились они?


·         В мире, где живёте вы, жить невозможно, – сказал Артур Римбо. – Поэтому весь ваш мир надо раздавить за один раз. Как мокрицу.


·         Увы мне, увы – инквизитор погрозил пальцем, – ты страшнее, чем я думал. Жаль. Такие люди долго не живут.


·         Я не собираюсь жить долго, – гордо ответил Артур Римбо».


·         Я не собираюсь жить долго, – ответил я Ивану и Илье, когда они в точности повторили слова, сказанные инквизитором Артуру Римбо.


Таким образом, всё, что я придумал в своём романе, стало явью. Это уже не во Франции, а здесь, в моём деревенском доме, самым настоятельным образом мрачные и загадочные Иван и Илья предложили мне уничтожить только что написанную поэму «Суд Синедриона».


·          Михаил! Своей поэмой ты пытаешься перевернуть все устои христианства! Как ты посмел изобразить это еврейское чудовище, дегенерата и убийцу Каифу, человеком, и даже больше, даже страшнее: как ты посмел изобразить его фигурой чуть ли не равновеликой фигуре Спасителя? – и здесь Иван, не скрывая отвращения, прочитал:


 


1.        Иисус  задыхался, и воздух ловил, словно рыба,


Иисус понимал, что грозит ему завтра с утра;


Он качал головой, и вздыхал, и печалился, ибо


Всполошился петух, и сбылось отреченье Петра.


 


2.        И с небесной тоской, и со злостью упавшего грифа,


В драгоценных одеждах, в сиянье подземных камней,


Из тумана и тьмы, проступал, словно айсберг, Каифа,


Охранитель и царь золотых иудейских корней.


 


3.        И стоял Иисус в серебристой накидке тумана,


И горели всю ночь за спиной Иисуса мосты;


И молчанье его было миру открыто, как рана,


Но Каифа не мог запустить в эту рану персты.


 


·         Михаил! – со слезами на глазах сказал Илья. – Возьми спички, ибо, когда мы окончательно придём к власти, за такие стихи наказание будет одно – смерть.


·         Кто вы? – спросил я.


·         Мы – это люди, живущие во Христе.


·         Почему же, – спросил я, – вы хотите уничтожить всё, что каким-то образом отличается от вас? Получается, что ваш Бог вовсе не Христос, а разбойник Прокруст? Получается, что Россию вы хотите превратить в прокрустово ложе, из которого уже никто не будет высовываться?


·         Ты не понимаешь сути вопроса, – грустно сказал Илья. – Ты воспел фарисеев, а ведь ты совсем не понимаешь фарисейства!


·         Поему же, не понимаю? – удивился я. – Фарисеи есть суть от сути и плоть от плоти наших записных патриотов, точно так же, как они, фарисеи любили свой народ и боялись любого чужеземного влияния. В своей поэме я говорю об этом весьма доходчиво. – И здесь я прочитал:


                                       «Я люблю, мой сынок, и овец, и скрипящие двери,


                                       Мне нужны, словно воздух, мои кипарисы в дыму,


                                       Виноградные лозы, идущие по воду дщери,


                                        И я это сынок, никогда не отдам никому!»


 


                                        «Я люблю всех людей, пастухов, скобарей и поэтов,


                                        Из людей моя плоть состоит, как из капель вода.


                                        Я люблю даже пыль на страницах старинных заветов


                                        И я это, сынок, никому не отдам никогда!»


 


                                       «Мы живём, до конца отдаваясь земному сиянью,


                                       Строим наши дома, греем руки над вечным огнём;


                                       Неужели теперь за отъявленной рванью и пьянью,


                                       Мы в твои палестины от этого мира уйдём?»


 


                                       «Что я вижу? Слеза? Покатилась и тут же пропала…


                                       Нет слезы, нет тебя, может быть, ничего уже нет?


                                       Ты зовёшь нас туда, где живая нога не ступала,


                                       Ну, а если там нет ничего – на две тысячи лет?»


 


                                       Но молчал Иисус, и молчала душа его – пленница,


                                       А рассвет уже был, как великой надежды звено;


                                       Ибо знал Иисус: «Человек не умрёт, но изменится,


                                       Если он, Иисус, и умрёт, и взойдёт, как зерно».


·         Последние две строчки можешь не сжигать, после некоторого молчания сказал Иван. – Остальное – в огонь. Иначе… Понимаешь ли ты, что с тобой будет?


·         Догадываюсь.


·         Мы распространим ужасные слухи, тебя станут опасаться даже те, кто сегодня рядом. Мы изолируем тебя от друзей, обвиним в несовершенных преступлениях, натравим толпу… Мы не оставим от тебя мокрого места. Перенесёшь ли ты такие удары?


·         Почему? – спросил я.


·          Потому что на земле должны остаться или такие, как мы, или такие, как ты. Вместе нам не ужиться.


·         Хорош гусь! – усмехнулся Иван. – Поэт, пророк, мессия! Дай вам волю, так вы перевернёте весь род человеческий. Нет, так не будет! Нет, не надо так! – Иван стукнул кулаком по столику, опустил голову и сурово, зло произнёс: – Бога бояться надо! Кары небесной! – и грозно посмотрел на меня: – Кайся, кайся Каин!


·         Зачем же мне каяться? – удивился я. – Если всё происходит по воле божьей, любое покаяние будет пощёчиной богу. Разве не так?


·         Кайся, кайся, Каин! – выкрикнул Илья. –  Трепещи, трепещи, несчастный! – инквизитор задохнулся от возмущения. – Ты понимаешь, куда заведёт тебя эта дорога?


·         Да, знаю, – ответил я. – Эта дорога ведёт к Богу.


·         Эта дорога ведёт в ад, в гиену огненную, в тартарары!


·         Странно! – сказал я и улыбнулся. – Ибо апостол Павел сказал, что к Богу приходит не  тот, кто молится в слепоте своей, а каждый, кто ищет Его.


·         Ты еретик, – инквизитор был явно растерян. – По-твоему выходит, что для спасения вовсе не обязательно веровать, что для спасения достаточно быть в поиске истины и веры? Но ведь любой ищущий, но не нашедший, находится во тьме! Не так ли?


·         Так, – согласился я. – И даже больше! Святой Хуан де ла Круус называл веру тьмой не имеющей конца и начала! Да, я всю свою жизнь ищу Бога, а вы нашли его две тысячи лет назад. Нашли и успокоились, словно заживо почили. Но того ли Бога вы нашли? Ведь именно с этим Богом, ничтоже сумняшеся, вы утверждали, что земля плоская и солнце вращается вокруг неё; и именно поэтому вы создали вокруг себя пространство нетерпимости ко всему живому: и именно поэтому вы уничтожили миллионы ни в чём не повинных людей.


·         Вот как! – сказал инквизитор. – Значит, концепция Бога, признанная церковью, для тебя ничего не значит?


·         Чушь! – сказал я. – Любая концепция Бога, если она не совместима с побуждениями чистой любви, полная чушь!


·         И поэтому ты решил возлюбить врага рода человеческого – иудейского первосвященника Каифу?


·         Все равным образом участвовали в божественном промысле, сказал я. – Без Иуды, без Каифы и без Пилата не было бы никакого христианства, а отпущенный на свободу Христос был бы заклеймён, как агент Рима. Вот и всё христианство. Как же не любить мне всех тех, кто одно дело делал – святое?


·         Ну-ну, прищурился Иван и уже угрожающе: Ты страшнее, чем я думал. Ну-ну!


А Илья, глядя на меня, как на покойника, прочитал строки из поэмы «Суд Синедриона»:


 


                                         И Каифа сказал: «Ты – туман бездорожья, ты – морок!


                                         Ты забыл свою мать, и отца не считаешь отцом!


                                         Ты смутил голытьбу, тебе дом Моисеев не дорог,


                                         И чужие черты ты скрываешь под нашим лицом!»


 


                                         Но молчал Иисус, и молчали в нём синие звёзды,


                                         И молчала в нём даль, задыхаясь и кровоточа.


                                         И Каифа опять покачал головою: «Не прост ты!


                                         Можно вызвать врача, но вернее – позвать палача!»


 


Двое, с одинаковыми лицами, ушли, не попрощавшись.


Было ли мне страшно?


Не знаю.


Мне всё ещё кажется, что всё это чей-то остроумный розыгрыш.


Мне всё ещё кажется, что так быть не может.


И всё же я уже не могу забыть голоса незваных гостей: «Может быть, ты денег хочешь? Так это не вопрос! Возьми спички и сожги проклятую поэму! А-а, не хочешь наших денег? Ну что же, тогда общественность Самары изблюёт тебя из себя! Что ты делаешь, Михаил? Какую судьбу ты создаёшь самому себе? Ведь уже завтра ни один порядочный человек не подаст тебе руки!».


В России ночь.


За окном моей избушки ночь, тёмная ночь.


Неужели в нашу жизнь возвращается всё самое страшное?


Самовластие. Крепостное право. Инквизиция.


Я смотрю на свою поэму, как смотрел вещий Олег на своего обречённого коня.


«Суд Синедриона». Мистерия.


 


                               Сатана посмотрел на Христа горделиво и важно,


                               Словно знал, что отвёл от покорного мира беду.


                               «Тебе страшно, Христос?» –


                               «Сатана, мне действительно страшно».


                               «Не ходи в Иудею!» – «Сегодня же утром уйду!»


 


Сжечь или не сжечь? Вот в чём вопрос.


«Сжечь!» говорит во мне Джордано Бруно.


«Не сходи со креста!» говорит во мне Иисус Христос.


«Но только уедем, уедем!» говорит моя возлюбленная.


«Куда?»


«Подальше от этой страны!»


Публикация с сайта neurus.narod.ru

(произведение было представлено на международный конкурс «Золотое перо Руси». Было удостоено награды «Серебряное перо Руси»).

СЕРЕБРЯНОЕ ПЕРО РУСИ

Сертификат соответствия № 60

Михаил Анищенко, д. Шелехметь, Самарской области, Россия «За глубокий философский смысл и художественное мастерство и произведения «Печеные кубики из кувшинок».

vgusev.ru/pero

По договоренности с автором материалы новой рубрики : Аз Буки Веди…
Литературная трибуна
будут регулярно пополняться.

*

По теме

Back to top button